Уже 11 лет тебя, бабушка Геля, нет с нами, но не было ни одного дня, чтобы я не вспомнил о тебе, твоей доброте, трудолюбии и любви.
В 2004 году я записал на диктофон рассказ бабушки о своей жизни, ниже первая его часть. Она касается войны, которую бабушка встретила в 16 лет, а в 17 лет осталась сиротой. Её мама Прасковья Терентьевна Слатова умерла от голода в блокадном Ленинграде, в апреле 1942 года.
— Родилась я в 1924 году, 11 сентября. У меня сестра была комсомолка. И ей сказали: «У вас родилась сестрёнка, давайте мы её зарегистрируем или в коммунисты, или в комсомольцы».
Если коммунисты будут её регистрировать, то она получит только хорошее приданое. Если комсомольцы, то комсомольский билет, профсоюзный билет и справку, как молодой и почётный член, освобождена от всех членских взносов до совершеннолетия. И так я стала комсомолкой со дня рождения.
Меня с последнего ряда несли на руках на сцену, под красные знамёна, и за моё имя голосовали. Тогда давали разные имена, кто СталИна, кто ЛенИна, кто Октябрина, но меня решили назвать Энгелиной, в честь Энгельса.
Мама, конечно, с детства звала меня Леночкой. Когда в школу пошла, принесла свои документы, меня спросили: «Если вы Энгелина, почему вас зовут Леночкой?». Пришлось объяснять.
Учительница по русскому языку Нина Васильевна однажды попросила принести мои документы, чтобы посмотреть. Мама вытащила документы из завязанного носового платочка и дала мне. Я отнесла учительнице. Потом мама говорит: «Почему она тебе так долго не возвращает документы? Попроси, чтобы отдала».
Учительница сказала:
— Этих документов у меня нет, и какое ты имеешь право носить такие документы.
— А где мои документы?
— Я послала Калинину в Москву.
Мама очень удивлялась, почему учительница так поступила, какое имела право. Учительница говорила, что, когда я стану совершеннолетняя, эти документы выхлопочу и буду держать на руках. Позже я стояла на учёте в райкоме Комсомола на Петроградской стороне, напротив завода «Пирометр», где потом работала в войну.
Хоть документы и были в Москве у Калинина, я всё равно всё время стояла на учёте. Мне всегда дарили подарки: и конфеты, и печенье. Всё это в кульке давали на день рождения.
В 1939 году в больнице Эрисмана в возрасте 55 лет умер мой папа Демьян Иванович, и мама сказала: «Доченька, папы нет, придётся тебе идти работать, а учиться будешь в вечерней школе». Она меня устроила на свой завод «Пирометр» на Петроградской стороне ученицей-уборщицей, и трудовая книжка у меня идёт с 1940 года.
Мама говорила: «Теперь нам полегче будет жить благодаря твоей зарплате», а 22 июня 1941 года началась война.
Меня сразу же послали копать траншеи и противотанковые рвы. Днём работали, ночью спали на сеновале, пока не пришли немцы. Нам сказали: немец рядом, соседняя деревня горит, собирайтесь.
И мы потихонечку через болото пошли в лес. Прошли мы это болото. Ой, тяжело, конечно, всё вспоминать, но что делать. В Ленинграде я пошла на завод, стала опять работать. Приборы наши были везде нужны: война всё разрушала, всё везде валилось.
Затем — блокада. 7 апреля 1942 года умерла моя мама, Прасковья Терентьевна.
Я работала на лесозаготовках, и как рабочая, получала 250 грамм хлеба, но этот хлеб я съедала за раз, настолько была голодная.
Я оказалась совершенно одна. Моя родная сестра уехала с сыном в Пятигорск. На хутор пришли немцы, и могли их расстрелять как членов семьи коммуниста Ивана Сергеевича. Но наши хутор освободили, и они уехали в Пятигорск. Таня, племянница моя, родилась позже, в 1945 году.
Дом мой разрушили, и я снимала углы. Мне везде не нравилось. Я приду, уберу, всё сделаю, намою, настираю, а потом приходят хозяева, и говорят: теперь мы будем здесь жить.
А один хозяин был такой уродливый, противный мужик. Он всё время говорил: «Выходи за меня замуж». Я сказала: «Нет, я за тебя не пойду». И мне пришлось от них уйти. Я не могла на него смотреть, такой противный тип.
На свою зарплату на Сенном рынке покупала вязанки дров, топила печку, привела всё в порядок, но всё равно пришлось уйти.
Работала я на заводе «Пирометр». Потом нас с заводом эвакуировали в Раменское, где у меня появилась очень хорошая подруга Тоня Молчанова. Жила я в общежитии, в бараке на 10 человек.
Потом нас послали на лесозаготовки. Наверное, года два была на лесозаготовках. Какой из меня был лесоруб? Я была дистрофик блокадный. И я, конечно, всё равно, хоть полтора кубометра, но должна была напилить в день.
Девчонки там деревенские приходили с молоком своим, с картошкой. И вот, картошку они почистят, а я смотрю, где они очистки оставили, чтобы подойти и взять, чтобы никто не видел. И я подбирала эти очистки и ела, потому что мне больше есть было нечего. Хлеб привезли с утра, и я его мигом съедала.
Потом очень тяжело было ходить в резиновых сапогах 45 размера, они были рваные. В лесу у меня сапоги были мокрые. Я пошла на рынок, купить себе сапоги. Оказалось, что купила себе сапоги на лосёвой (?) подмётке. Не могла в них идти, так разъезжались ноги, что сапоги сняла и шла в одних чулках 6 километров на лесозаготовку. А сапоги эти сняла и выкинула. Так обманывали у нас.
По молодости ещё вроде чего-то хотелось — ездили на Фабричную улицу на танцы. Ухаживали там за мной военные, например, будущий генерал **. Теперь у нас стоит ему памятник в парке Победы. Ну, думаю, куда мне такой старый, наверняка у него есть жена, я и сказала, что не хочу связываться ни с кем. Там были, конечно, за мной ухаживали, но я ни за кого не пошла.
После войны меня не выпускали с Раменского, потому что я была стахановкой и работала очень хорошо. Мы работали и день, и ночь, на казарменном положении. Полежим немножко на локтях и всё, весь сон, и опять давайте приборы, вот я всё приборы и делаю. Такой Исаев у нас был, Владимир, начальник цеха. Я говорю: отпустите меня в Ленинград, а он — ни за что, сам уехал, а меня не пускал, а кто будет работать у нас с микроскопом? Я работала с микроскопом, потому что на ремонте приборов была. В 47-м году я сумела взять расчет, приехала в Ленинград.
